…Если бы я был, например, жидкостью – скажем, небольшой медленной речкой, – то меня можно было бы не перекладывать с каталки на операционный стол, а слегка наклонить пространство и просто перелить меня из одной плоскости в другую, и тогда мое измученное тело все равно повторило бы классическую, диагонально изломанную линию снятия с креста: голова свесилась, ноги упали, а тело со впалыми ребрами висит косо в руках учеников…
В. П. Катаев «Святой колодец» [AVA]http://s2.uploads.ru/LTi5W.gif[/AVA]
***
The sun – солнце.
Странно – ведь правда? – для того, кто прибит гвоздями ко тьме, начинать игру с «солнца», ведь между этим мраком и тем светом пролегла целая жизнь, целая смерть, и одно только касание этого слова режет душу, и та, несчастная плачет, рыдает, захлебывается кровью. Солнце – а звучит точно так же, как «сын», но не надо об этом, пожалуйста, сердце и без того сводит все так же. Быстрые воды времени унесли в море былого не одну тысячу белых мертвецов, кровавую жатву войны, но эта душа, едва теплящаяся на дне темной, страшной реки, не видела и не знает имен ушедших, тех, чьи кости косяками проплывали над ней. Не знает, не видела, не жалеет.
Тела – нет. Душа – молчит. Не с кем. Ей просто не с кем говорить, но она помнит.
He's my sun, he makes me shine like diamonds
The son – сын.
Худшая из игр, но только она позволяла не растерять последние крохи разума.
Так же, как солнце – язык образует тонкую щель, а после опускается для образования гласного, чтобы потом отодвинуться назад и создать носовую n. Не правда ли странно и страшно, что я так легко говорю об этом? Странно, все страшно и вместе с тем – так невозможно обыденно, если только, конечно, можно привыкнуть к этому аду пустоты. И все-таки… так же, как солнце, только на письме буква иная, но не было ни пера, ни бумаги. Так же, как солнце, только чуточку более личное, ведь солнце – оно принадлежит всем, а дитя – только двоим.
Так же, как солнца, не было и сына. А она ведь просила, она умоляла, она даже пыталась угрожать, но тщетно – закатилось северное солнце, пролилось кровавым закатом на полотне жизни и ушло в землю, только белая кость осталась. Осталась… Рука опустилась вниз. Справа, кажется, справа – рука, словно желая что-то найти, потекла вниз, но вскоре ладонь встретилась с каким-то острым камнем или черенком и, ужаленная, легла обратно. Больно – это было больно, но, если бы не боль, мы бы уже давно сгнили на этом грязном полу жизни, и только боль позволяла понять – живем. Жив. Жива, нестерпимо жива, жива каждую минуту, а вместе с тем – каждую минуту умирает.
Will you still love me
When I'm no longer young and beautiful?
Will you still love me
When I got nothing but my aching soul?
Верно, ты бы меня такой уже не любил, да, Нед? На сердце – язвы, все тело – в язвах, вся жизнь – одна сплошная уже даже не кровоточащая, а гниющая рана, с такими, говорят, не живут, а она, выплюнутая рыба на сушу, почему-то все равно – дышала.
The snow – снег.
Снег. Безликий и нетленный, он никогда не сходил с полей Севера, разве что изредка уступал свое царство тонкой кудрявой траве бледного цвета и брызжущим яркостью зимним цветам, чтобы потом снова вернуться, как старый отец возвращается домой. Снег, он таял, чтобы снова укрыть молочной лужей эту огромную землю, вечно хранимую Старками. Старками – не Сноу, не снегом, не безликими незаконными детьми, а теми, кому древний Винтерфелл переходил по праву крови, но почему же тогда не было больше Старков, а Сноу были всегда, в любой кризис династии эти незаконные дети выползали из щелей и пытались отобрать то, что не их. Почему. Это не вопрос, никто и не даст на него ответа, разве что боги, но боги молчат уже очень давно, что венценосная плеяда Семерых, что смеющиеся чардрева, это не вопрос, это просто крик тишины, крик безмолвного горя, когда все твои дети – мертвы, а эти незаконные выродки – один точно – жили.
Sansa – Санса.
Последняя. Последняя из волков, она сбросила, стряхнула с себя серую шерсть, обменяла ее на золотую шкуру и обернулась львицей – изящная метаморфоза, все женщины рано или поздно это делают, и, может быть, даже благо Сансы было в том, что она попала в прайд, и те приняли ее. Безопасность – она в безопасности, потому что больше не Старк, потому что с теми, кто казнил ее отца и убил брата, пусть не по своей воле, пусть свадьба этой маленькой девочки с маленьким мужем была тоже отчасти Красной, пусть не вина Сансы в том, что она осталась жива, но все-таки она уже за гранью. Она уже там, откуда ее не вернуть, да мать и не пыталась. Пусть живет девочка, пусть живет и продолжает род, пусть ее северная кровь течет по венам южных рек, пусть смеется и плачет, пусть хоть иногда вспоминает дом. Санса – милая девочка, зимняя бабочка, обманувшаяся дурочка… Живи, дитя, только живи, переживи меня, переживи нас всех, я молю тебя, слышишь? Только это не давало покончить собой, отказавшись от еды и пищи, держала только мысль, зыбкая мысль, что где-то, на другом конце континента дышит твоя дочь, твоя живая, твоя первая и последняя дочь.
Иногда она просто повторяла ее имя – Санса – повторяла и плакала, потому что не понимала, за что так жестоко, почему она не может быть рядом с ней, почему Санса не придет и не заберет ее отсюда, ведь она, наверное, может, если она, конечно, жива. Повторяя ее имя, просто чтобы не забыть, не забыться, повторяя и плача, потому что о мертвых плакать сил уже не оставалось.
Но Санса все не приходила.
Stark – Старк.
И никто не приходил. Потому что их не было. Иногда казалось, что любовь к ним умерла вместе с ними, и каждого она ненавидела. Неда – за то, что умер, не пришел и не спас ее, но обещал же перед ликом Богов защищать, Робба – за Талиссу и то, что погиб, Сансу – за то, что ныне Ланнистер, Арью – за то, что не стала Ланнистер или кем-то еще, а просто пропала, исчезла, наверное, тоже погибла, Брана – за стены и крыши, Рикона – за то, что почти стерся из памяти.
Не видела, ненавидела и с каждым днем любила все сильнее, ведь и не было ничего кроме этой любви, не было ничего, понимаете?
Кончились слова на S. Не было их более, а если и были, то каждое из них было, что новый удар, вроде уже и не больно, вроде уже тело и душа просто не могут болеть сильнее, но, покуда сердце отбивает свой тихонький марш под решеткой ребер, покуда ветви ресниц продолжают колыхаться, открываться и открывать спящим под ними озерам черное небо текущего водой потолка, покуда не истлеет душа, не сгниет тело, будет больно. Может, это и к лучшему, ведь чем бы она не была, как не трупом, если б не боль? Обезображенная, изуродованная временем, старостью, горем, чужими руками, она, будто мертвая, лежала и смотрела в пустоту, в вечную, глубокую пустоту, не в состоянии вспомнить, какая буква была следующей.
Кажется, S?
Нечищеное серебро ее спутавшихся волос текло по лицу, но руки были слишком тяжелы, чтобы подняться и убрать прядь со щеки, Семеро, пожалуйста, пусть эта слабость не будет обманчивой и шорох за решеткой темницы иллюзией, пусть это и будет смерть! Долгожданная, благословенная, спасительная, самая настоящая – Смерть.
Пожалуйста. Пусть это будет смерть.
~
Не люблю Джейн Вестерлинг, зато люблю Талиссу Мейегер; эпиграфы, кроме первого, из песни Ланы Дел Рей "Young and beautiful"
