[AVA]http://s6.uploads.ru/2daqo.png[/AVA]Серсея смотрит на него, как никогда раньше, с какой-то обидой, которую он, Джейме, ни капельки не заслужил! Он хмурит брови, копируя взрослый жест слишком картинно. Он почти готов пойти на попятную, только бы Серсея не смотрела на него так, да и вообще она говорит разумные вещи… Но тут она упоминает кое-что, что выбивает землю у него из-под ног. Пресловутая палка, которую никогда не стоит перегибать, ломается с громким хрустом, и Джейме думает, что он настоит на своем и заставит капризную девчонку сделать ровно наоборот тому, как хочется ей.
Она смеет сомневаться в том, что папа прав. Самый мудрый, самый сильный, самый достойный муж этого мира ошибается и забывает? Взгляд Джейме становится откровенно неприязненным.
— Папа всегда прав. Он старше тебя на целую вечность, и если он что-то делает, то так НАДО, — он не повышает голоса, но на последнем слове шепот становится яростным, — не только рыцари делают, что должны, а не что хотят. Ланнистеры тоже. А ты Ланнистер! Есть такое, что нельзя даже девчонкам, которым все сходит с рук!
Джейме берет сестру за запястья, отвлекая ее от бортиков кровати брата, и заставляет посмотреть на себя. Он смутно чувствует, что сестре не понравилось то, как горячо он спорил, и спешит скорее сделать так, чтобы она не успела назло ему уронить… это.
— Я не хочу, Серсея, но я знаю, что мы должны его оставить. Хочешь, мы завтра поговорим с папой? Ты расскажешь ему, что думаешь. Вдруг он правда поторопился, а может, уже придумал, как убить его, чтобы не зазорно получилось.
Джейме ободряюще улыбается ей в темноте, не выпуская тонких ручек.
— Ты умная львица, Серсея, тебе ведь ничего не стоит подождать до утра. Всего одну ночку. А потом, хочешь, я что-нибудь сделаю еще? Или мы сделаем, поиграем во что-нибудь новое, или десерт свой отдам, или, я не знаю, что хочешь, честно!
Он обнял сестру, закрепляя этим свое обещание. Объятие считалось для него нерушимым, почти как если бы подписал договор кровью. Джейме с самого раннего детства приучал себя к исполнению обетов. Конечно, в семь он не называл их именно обетами, это было просто спором с самим собой, такой странной игрой.
«Спорим, что я заберусь на ту крышу?»
«Спорим, что я подговорю нянечку?»
«Спорим, что я съем полностью эту мерзость?»
«Спорим, что я буду бегать, пока часы не пробьют три?»
И так далее, до бесконечности. Каждая идея — вызов. Каждое проигранное пари остается на нем позором, и до тех пор, пока у него не получится себя перебороть, он не забудет проваленную цель. Обещать другим людям проще, чем себе, потому что есть искушение нарушить, другим-то не страшно. Кроме того, есть одна сложность… Бывает, ты честно-пречестно обещаешь «я больше так не буду!». Ну, все знают, да? Уже заранее понимаешь, что будешь, и еще как, и как же быть? Начинать заведомо проигранный спор — плохо, потому что тогда проигрыши будут копиться и копиться, и смысл выигрывать пропадет.
И Джейме придумал хитрость. Когда он обещает кому-нибудь честно, то обязательно должен обнимать. Может, не в тот же самый момент, потому что бывают ужасно неудобные для такого дела ситуации, но он сам себе определяет, что вот это он обнимает во-он за то обещание. А те, к которым объятия не предназначены, изначально вранье.
Так стало намного проще жить. Иногда еще бывало, что вместо объятий он должен был переобещать себе то же самое: папу, например, обнимать как-то не с руки, он же мужчина и не должен быть эмоциональным, ему же не объяснишь, в чем тут дело… Впрочем, переобещание — вещь спорная, так можно делать только если совсем никак не получится обнять. Переобещание в два раза слабее, поэтому должно быть что-то сильное, что его удержит. Вот как, например, отец.
Теперь выходило, что Ланнистер-самый-младший твердо вознамерился возместить сестре срыв ее каприза любым способом, каким она только захочет. Минутная злость на девочку прошла: конечно, он был привязан к Серсее больше, чем к кому-либо еще, и теперь жалел, что так с ней обошелся. Он бы вовсе забыл про все свои глупые мысли, если бы не успел пообещать себе, что сохранит жизнь брату. Хотя бы до рассвета.
Он и так, впрочем, не помнил уже, что такого наговорил в пылу высокого вдохновения, было — вырвалось, высказалось, растаяло. Он, конечно, мог напрячь память и воспроизвести то, что уже сказал, но вряд ли бы понял теперь все то, что минуту назад казалось ему непреложной истиной. Осталась только уверенность в том, что сверток ронять нельзя.
«Так надо и так правильно», — необъяснимое чувство, которое будет вести его по жизни. Он никогда не узнает, едва ли даже задумается, откуда это у него. Интуитивное ли это было чувство, или, быть может, он подсознательно нахватался от окружения каких-то принципов, или услышал где-то слова и запомнил, вбил себе в голову, что так нужно… В любом случае, сначала он принимает это за Долг Истинного Ланнистера, затем, когда эти принципы станут порой расходиться с тем, что желает от него семья, он сочтет, что это его личные правила, которые вырабатывались годами… позабыв о том, что в семь он уже следовал за этим, как одна маленькая девочка за белым кроликом.
Говорят, человек использует всего незначительный процент возможностей своего мозга. Говорят, в стрессовой ситуации он начинает или паниковать и переставать думать вообще, или, напротив, начинает работать так быстро, как никогда в обычной жизни. В одну странную ночь с Джейме случился второй вариант развития событий. Все, что он когда-то слышал, видел, думал — словом, воспринимал, — навестило его и захлестнуло, вылившись потоком правильных, взрослых слов. Даже то, на что он не обращал внимания. Даже то, что он не понял и забыл по этой причине. Выплеснулось, как бурные волны во время прилива, и отступило, изгладившись из детской головы почти мгновенно.
Ведь…
Тирион должен был остаться жить.