[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
Высокие своды мертворожденного поместья, доставшегося Калипсо, как и добрая треть всего состояния, от седьмого мужа, запрятанного в шкаф так же искусно, как и шесть предыдущих, и чуть придавленного массивным восьмым, содержали в себе не только не приученных к ровным до миллиметра газонам и тяжелым дубовым дверям своевольных и мимолетных Забини и их многочисленные секреты, но и разлагающую болотную пустоту; толстый кирпич не пропускал звук и впитывал любое тепло, и даже если в доме толпился народ, почувствовать чье-либо присутствие было невозможно. Потому Саломея, в редкие моменты пребывания в Англии, имела привычку сидеть на самом видном месте – на подоконнике в гостиной, откуда открывался просторный вид на подъездную дорожку, ворота и тропинку на случай неожиданных гостей (их в этом доме всегда хватало), а летом удобно располагалась на террасе среди цветущих рододендронов и облетающих сакур; у бабки водились сизые папоротники, безупречные от багрового до кремового орхидеи, бесконечно-витиеватые баобабы, подпирающие крышу, стройные, грушеобразные кипарисы, защищающие от солнечных лучей, - обилие всевозможных цветов, самых невообразимых и причудливых, и среди всего этого цветущая Саломея, источающая острый цветочный аромат, чувствовала себя вполне уместно, словно дикая и источающая слегка ядовитые феромоны бабочка. Блейз говорил, что она утрирует, но по вечерам, в загустевающих сумерках, когда смолкала дневная суета и перед тем, как найти себе достойное занятие на ночь, он приходил посмотреть на нее, зависшую над полом внутри плетеной из жестких лиан полусферы и с каким-нибудь опасно дребезжащим в пальцах папирусным свитком, в любой момент готовым распасться на бесценные молекулы. И тогда, по прошествии долгого и внимательного двухминутного взгляда, появлялся из цивилизованной части дома желтоглазый, заспанный Ао и замечал, что они оба утрируют.

Порывистый и невесомый, как Ариэль, Ао в детстве был длинноволос, словно дитя индейского племени, и Саломея никогда не прикасалась магией к его волосам – закутывать его в плотное, жестковатое полотенце было своего родом вечерним ритуалом, вместо сказок, которые мальчишка рассказывал сам. Девятилетняя Саломея, официально имеющая, как и другие дети в Южной Америке, возможность использовать магию, недовольно кривилась и вместо того, чтобы заставить воду бурлить от бытовых подогревающих чар, морозила Аодана в шумной и каждой раз новой речной воде.
Он воровал у нее терпкое сандаловое масло и беспричинно топил в нем ее накидки и свои волосы, блестящие, как блестит насыщенно-черный на солнце. И даже лоснящаяся кожа Тутанхамона, лениво и деловито вышагивающего по кромке джунглей, что с краю крыши, была пропитана сандалом.

Последний раз они виделись целый год назад, и четырнадцатилетний Аодан легко превосходил ее в росте и, кажется, в опыте человеческого. Саломея пробовала утопить его в чужом пруду в парке кого-то из коренных волшебников Британии, но он даже не стал сопротивляться – дернул и ее под воду с мальчишеской силой, а под водой не было ничего, чего бы она не видела, и акт крещения прервался сам собой. Тогда он уже был слеплен из чего-то другого; красная глина с прожилками белого островного песка, что составляла Саломею, в нем приобрела другой цвет: пески Моравии, кристально чистые верхушки фьордов, выпаренная соль средиземного моря. Но Ао по-прежнему пах сандалом, горький привкус которого осел на ее ладони, стоило только опустить его голову под толщу пресной воды.

Неторопливые, но четкие шаги раздаются в холле, и Саломея спускает одну босую ногу с подоконника. Слишком тяжелые для Калипсо, слишком целенаправленные для Блейза; никого из них нет дома, никто не готов встречать дочь саванны, непунктуально вернувшуюся на пару дней раньше – британский дом пуст, и Саломея привычно следит за воротами, но гости появляются оттуда, откуда ходят обыкновенно лишь постоянные обитатели.
Она задумчиво щурится, слушая шаги, и гадает, не состриг ли Ао волосы. Но нет, он обыкновенно и совсем не по уставу длинноволос, не как в потоке Амазонки, но все равно слишком для школы Альбиона. И ничуть не менее кудряв – это у Забини семейное, и даже идеально гладкие до зеркального блеска волосы Калипсо – заслуга мастеров своего дела. Саломее, впрочем, даже нравится, что они так похожи – это сходство делает их самыми коварными ее врагами, несмотря на то, что Калипсо по сравнению с двумя своими потомками будто бы из слоновой кости, хотя несложно догадаться, что чем дольше живут представители рода Забини, тем чернее должны они делаться изнутри; Блейз по-прежнему застревает посередине между двумя мирами, а Ао совершенно непонятен: то ли смуглый, то ли загорелый, то ли просто из бронзы. Ей хочется думать, что он тоже застревает.
- Я гляжу, твой талант успевать везде первым никуда не пропал, - лишь до нижнего краешка белых зубов улыбается Саломея, жестом подзывая юношу ближе. – И глаза все такие же неопределенные, - цокает она, спотыкаясь языком о небо, прежде чем приветственно сжать протянутые ладони – Куда подевались все люди в этом доме?

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
♫Jace Everett – I wanna do bad things with you

У Саломеи забавно похрустывает в шее в ответ на приветственные объятия – теперь Ао сильнее по всем физическим пунктам, и мулатка подозревает, что, не приведи духи, в магии она тоже не на первом месте, а потому одаривает его взглядом внимательным, чуть ли ни подозрительным. Смотрит почти как на соперника; движением ресниц не выдает родственную привязанность, будто нет ее вовсе, полу-ухмылкой отрицает общие воспоминания, словно не было тех дней, словно прошлое для нее – всего лишь ведущая к настоящему дорожка. В ее руках, обхвативших шею юноши, чувствуется даже какая-то враждебность, как в настороженном удаве. Дело не в том, что она с ним незнакома, не в том, что все успело измениться за те шесть лет, что они были порознь (Саломея прекрасно знает, что есть вещи, которым велением вселенной, как орбитам небесных тел, меняться не положено), а если и поменялось что-то, то Саломея примет эти изменения с распростертыми объятиями и салютом, но в том, что он теперь, сдается ей, почти равен ей и слишком хорошо себя осознает – она понимает это будто бы по волшебству, стоит только взять его за руку. Ей сразу же становится ясно, что Ао принял верное решение, отказавшись отбывать в дикую саванну на обучение – он здесь будто бы к месту. Или умело делает вид; возможно еще, что ему нравится, насколько он здесь не к месту – его всегда устраивал диссонанс, этого любителя обманчивых впечатлений.
- Так вышло, звезда моя, - густо, гортанно мурлычет Саломея в кудри Аодана. – Пришлось уехать за несколько дней до окончания учебы. Зато я привезла рекомендации. Я покажу, - она улыбается, небрежно толкает его в грудь, выбираясь из объятий, и отходит на несколько шагов. Ей явно не терпится. – Смотри внимательно, - она щелкает зубами, словно голодный хищник, составляет из пальцев какой-то замысловатый узор с треугольником в центре, и через секунду посреди гостиной на дорогом дубовом паркете топчется самый настоящий леопард с узорчатой шкуркой, рисунок на которой так же разнообразен, как и загадочен, он напоминает какие-то древние письмена и символы, если присмотреться.

- Это что, лев? – удивлению Ао нет предела. Хищник мирно сидит на дереве, отмахиваясь хвостом от надоедливых насекомых, он явно сыт и настроен довольно мирно. Но Блейз все равно поспешно дергает вскочившего от эмоций сына к земле, и Ао, приземляясь, расшибает коленку о корень.
- Это леопард, - морщась, поясняет мужчина, - видишь, какие пятна на шкуре. К тому же, львы в джунглях не водятся.
- Да и леопардов не то чтобы много, - скептично хмыкает Саломея, готовая в любой момент удирать – хищники всегда защищают свою территорию. Леопард их явно замечает, но, видимо, считает недостойными своего внимания: он не боится людей, которых в этих диких местах отродясь не видели, и совсем не злится на вторгшихся в его владение гостей – он превосходит их по всем пунктам. Но у Блейза в руке палочка, и Саломее так намного спокойнее.
- Ишь какой, - в ответ на полнейшее равнодушие хищника почти восторженно замечает старший Забини.
- Просто большая кошка. Подумаешь, делов-то, - недоброжелательно отзывается девочка, ловя вырывающегося и норовящего подойти поближе брата за шиворот. Следующие два года Ао с неприсущим ему постоянством будет требовать у отца купить ему леопарда.

Никаких писем на пергаменте, никаких документов, кроме небольшой «выписки для цивилизации», как называет диплом директор Уагаду – вместо рекомендации у бывших студентов навыки и умения, у кого-то еще и знания, но по сравнению с умениями у подавляющего большинства знаний все же куда меньше. Теория и практика враждуют в Уагаду, словно факультеты в Хогвартсе, и знания теоретические там набирают для того лишь, чтобы быстро обратить их в практику, а потому Саломея там немного белая ворона (мало того как будто, что и кожа у нее на тон светлее большинства коренных местных обитателей, выдает в ней чужака): она любит всю магию, и ту, которую нельзя смешать с практиками Уагаду, и изучает ее ничуть с не меньшим рвением. Она уверена, ей бы понравилось в Дурмстранге и Махуоко точно так же, как в свое время нравилось и в южноамериканской школе. Вероятно, она делает настоящую глупость, возвращаясь в Британию.
- Этому маленькому острову придется потерпеть еще одну Забини пару лет, - хитрой улыбкой старого шамана обещает Саломея. У нее пока что нет плана, но она уверена, что разберется. – Как ты здесь? – обращает она внимание на ужасно взрослого Ао. Сущность порой принимает самые причудливые формы, не меняясь сама, и ей кажется, что все поменявшееся в нем – внешний облик. – В этой унылой серой стране есть хоть какие-то развлечения?

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
Что-то есть в нем, что-то темное, резко отрицательное, сидит в самой глубине напитанного мраком зрачка, прилипает, ластится к ее рукам, стоит только прикоснуться к его телу, электризует воздух так, что разряжено пахнет озоном, а с кончиков ее пальцев к его плечу тянутся маленькие шершаво-серебристые молнии. Саломея всегда подозревала, предсказывала его темноту, но впервые видит ее так отчетливо, с такой мрачной, неизбежной ясностью. Эта темнота приобретает свой особенный густой цвет не по своей природе, а потому лишь, что Аодан, видимо, впервые ее нащупывает так уверенно и, должно быть, немножко отрицает – вот она густая и черная, словно ночные болота Амазонки; та же самая чернота внутри Саломеи пульсирует звездой, рожденной из мрачной черной дыры, и имеет все шансы переродиться в сверхновую. Нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как кто-то осознает свою темноту, осознает, что темноты не существует.
Что они сделали с тобой, душа моя? Неужто заставили себя бояться? Бояться меня?

- Развлечения. Развлечения. Есть хочешь? Все, чем можно здесь поживиться - еда, - растерянно бормочет юноша, и ведьме видится, что он чего-то не договаривает. Словно он посмел бы скрывать от нее свое самое главное развлечение, словно отважился бы оставить его лишь для себя.
Саломея в приступе секундного негодования, - она умеет так злиться лишь на младшего брата, - жестко хватает его за подбородок, вглядываясь в необыкновенного орехового цвета глаза. Прочитать его мысли несложно, если только его не обучили различным мерзким трюкам, но она не станет так с ним поступать даже в худшем и ярчайшем из гневов. Саломея умеет влиять на умы, умеет завлекать и останавливать мысли, но ей хочется, чтобы Ао мог мыслить самостоятельно, без ее и чьих-либо подсказок. Она, имеющая на брата ужасающее влияние, могла бы силой утащить его в африканскую школу, заставить присоединиться к ней, но даже не заикнулась о его выборе, спокойно приняла его решение, пусть и основанное на детской глупости.
Но негодование сходит покалывающей кожу волной, и на месте диковатой жесткости проступает интерес: что такого преступного бесстрашный, захлёбывающийся в потоке жизни Ао может от нее скрывать? И от нее ли?
- Как хорошо, что ты здесь. Бабушка и отец будут рады. Каким будет твой дальнейший путь? Ты останешься с нами, или пойдешь куда-то еще? – он наблюдает за ней, словно она диковинная птица с пестрым, разномастным опереньем, а на голове у нее корона из самоцветов. Есть какой-то диссонанс в словах, что он произносит, словно они – плод какого-то дурмана, гипноза, забытья. Словно он не знает, что еще ей сказать; словно растерял в окружающей серости суть.
- Куда бы ты хотел меня отправить? – спрашивает Саломея без малейшего интереса к пункту назначения – ей интересно, чего он ждет. Напряженный и совсем обездвиженный, Ао не похож на того мальчишку, которому было с ней уютно, который не скрывался от темноты за углами и под кроватями – маленькому Ао темнота была таким же другом, как и свет. Нельзя было тебя здесь оставлять, - думает Саломея, не желающая обычно ни за кого что-либо решать. Но его сейчас, как и пару лет назад, очень хочется окунуть в водоем, чтоб протрезвел, и вынуть крещенным в новую религию, переродившимся; ей претит, как он цепенеет, она уверена, ей бы не приглянулось, и как он думает. Но вместо чистой злости Саломея испытывает, скорее, досаду. На то, что внутренние изменения в нем касаются даже ее – она сидит в его голове совершенно отдельно от всех прочих, она там, куда, казалось бы, не дотянуться, там, где и свет, и темнота, и серая пустошь.
- Говори же, - требует Саломея, болезненно сжимая его длинные пальцы. – Иначе заставлю, - нападает ведьма, в любое мгновение способная превратиться в индейского бога отмщения, с его изумрудными бровями и птичьими глазами, жаждущими крови.

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
У него перченная, охряная кровь, густая, будто затянувшееся шаманское проклятие, и даже на ее карминовых губах вкус ее отдается терпкой солью – Ао дитя моря, потомок викингов, забредших в южные земли. Он колдует свои ритуалы, а Саломея проигрывает его глупым фантазиям. Он забыл, и видит теперь то, что видел всегда, но лишь с разницей возраста; мальчишка пробирается под юбку матери, легко и непринужденно, играючи, чтобы укрыться от внешнего мира, а юноша, напряженный, растерянный, путается в кружевных кринолинах возлюбленной, чтобы внешний мир поприветствовать, сказать ему: «Смотри, вот он я, и я так живу».
Он видит ее и не осознает, что смотрит на то, что и так всегда было перед ним – открывшаяся ему точка обзора будоражит воображение, щекочет самолюбие, завораживает своим непостоянством. Темнота расползается от зрачка к пальцам, захлестывает легкие, что дыхание становится тяжелым, гнездится в животе; Саломея хорошо знакома с его темнотой, и ей ужасно не нравится, что он так этим упивается. Соблазниться темнотой так же глупо, как и соблазниться светом, и все, что можно сделать – принять себя, наполненного этой незамысловатой метафизикой. Но Ао пятнадцать, и каждое ощущение, что зреет в нем, подобно плоду с древа познания – все вокруг кажется новым и потому запретным. Ао – Забини, и кроме запретов ему больше ничего не нужно. Он ужасно похож на Блейза. Если бы у того вместо там-тама посреди груди было живое, кровоточащее сердце.
На короткое мгновение, пока язык его влажно скользит по кровавому мазку, росчерком легшему на ее губы, Саломея приоткрывает рот, будто готовая проклясть весь род человеческий, в то время как Аодан намерен его благословить.
- Заставь, - выдыхает он, и дыхание его полнится предвкушением. Воздух из разряжено-озонового становится совсем грозовым, и от невидимого трения вот-вот сверкнут молнии. Юный, жадный, до сих пор пахнущий сушеной травой, что так любят его друзья, Ао ничего не знает о собственной глупости. Ему следует бежать, посадить осины вокруг дома, рассыпать рябину; ему следует беречься от зла и молиться северным богам, чтобы оставили его проклятую душу в покое. Мой глупый мальчик не сможет, не устоит.
Не утруждаясь ответом, Саломея касается языком его подбородка, и кружевная змейка мехэнди на ее руке, честное слово, собирается в клубок. От нее не пахнет игрой, нет ни намека на издевательство, но без труда можно разглядеть, что что-то здесь не так. Обе ее руки, уверенные, будто у хирурга, но с беспокойными пальцами фальшивомонетчика, ложатся на его грудь легко, нежно, захватывающе. Она упоительно улыбается и расчерчивает загорелую юношескую кожу символами. А затем целует его рот, приподнимаясь на мысочки, целует больно, с необыкновенной ядовитой жестокостью хищного зверя. И в ту же секунду дочерченная руна вспыхивает голубым пламенем. Она и не думает наказывать его за то, что он сделал, она собирается проучить его за то, как он это сделал. Глупо тыкать кого-то носом, но Ао на ее совести, и если ему не покажет она, не покажет никто.
- Ты даже не представляешь, что натворил, - мурлычет Саломея, и в тоне ее слышно недовольство младшим братом. Он слишком английский – поднаторел во внешнем впечатлении – и совсем не искренний. Он целует ее, потому что видит дивный новый мир, потому что она – одна из его сказок, самая мрачная и самая прекрасная. Он не отдает себе отчет, что хочет ее поцеловать – он просто выполняет секундное желание. И это то, что Саломея зовет темнотой: раболепие, подчинений неосознанности. Теперь она видит: Ао без понятия, кто он есть, и слепые желания, настойчивыми колокольчиками звенящие в голове, требующие внимания к себе, все, что ему оставили. Она не выпустит его отсюда, пока он не осознает хотя бы ту часть себя, что так настойчиво желает к ней прикоснуться. Руна, подрагивающая голубым, что-то вроде Империо, парализующего, заставляющего жертву подчиняться, но оставляющая ровно столько свободы воли, сколько нужно, чтобы противостоять чужим приказам и самому себе.
- Если хочешь чего-то – попроси. Это главная заповедь любой религии. – Саломея не жестока – она заботлива, и его темнота ее тревожит вовсе не глупыми желаниями близости. Она давно знает, как все будет, если он однажды дойдет до нее. Страшно то, насколько Ао отрицателен к реальности. - Каково твое желание? - восточный Джин не смог бы придумать вопроса лучше.

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
"Я в Смерть бывал мучительно влюблён, —
Когда во мраке слышал это пенье,
Я даровал ей тысячи имён,
Стихи о ней слагая в упоенье.."
Джон Китс "Ода Соловью".

Его кристальное желание становится до того отчетливым, что воздух прогревается и искрится, будто в полуденный зной над песками египетской пустыни. В долине Нила, зародившего саму жизнь, каждую весну воскресает то же самое, что сейчас существует в голове Ао, и Саломея долго и мутно смотрит в его глаза на другой стороне просторной комнаты; ни на секунду она ему не верит.
Ему может казаться, что слишком много времени они провели порознь, может чудиться, что все это – один ведьминский каприз, он может думать, что знает и свои желания и свои мечты, но Саломея одним лишь взглядом способна развенчать все его убеждения. То влияние, что она имеет на него, похоже на указку мелкого божества, и Ао, подобно древним, думает, что обязан молиться ей. Все потому, что она не учила его по-другому. Она отказала ему во всех других божествах, с детства готовя, что деньги, слава, привязанности сердца, кровь – все приходящее, и единственное, что вечно и живоначально – магия, древняя будто сама вселенная; Саломея учила брата не верить ни во что, и единственным, во что он поверил, оказался образ охряной богини с миндалевидными глазами-обсидианами и пульсирующим шаманскими барабанами сердцем, непоколебимым, словно кора Игдрассиля.
С самого начала она знает, что любовь его к ней обречена трансформироваться в форму самую вещественную, в самую выразительную, и не пытается сделать с этим ничего, ни форсировать, ни пресечь, ни переубедить – она просто наблюдает и хочет верит, что он сможет убедить ее, верящую лишь в одну силу, в своей правоте. Ей действительно любопытно, насколько он прав, как сильно плавится изнутри под воздействием всего того, чему придает форму.
- Ты знаешь... каково оно. Ты знаешь о нем. – Девушка закрывает глаза, и мир распадается на составляющие, среди которых притаился изможденный вечностью вселенский план.
- Я знаю, - кивая, подтверждает ведьма, напудренными мудростью губами. – Я знаю, потому что я сама его придумала. – Все твои сказки – лишь отражение моей жизни, все твои знания – лишь мечты о том, что действительно существует где-то в дали. Ты думаешь, ты сам породил то, что живет у тебя в голове. Но ты пока что лишь мой вымысел, Ао, и в тебе так отчаянно мало от себя самого – я тебя создала. Тебе кажется, оставшись здесь, ты определил свой путь, приобрел право выбора, но ты не знаешь ничего о себе. А обо мне – еще меньше. Тебе кажется, что я покажу тебе путь, но ты не сможешь заставить меня потеряться в хвойной чаще.
Саломея делает мелкий шажок навстречу скованному руной телу – монисты на ее ноге, мучимые жаждой узники, страдальчески позвякивают – и тут же замирает. Ее длинная юбка из цветастой и чуть прозрачной коралловой парчи с широким, расшитым бронзой поясом, распахивается вдоль смуглой ноги, услужливо предлагая воображению кусок плоти. Ведьма не знает стыда, не знает смущения и знакома с любым состоянием трепета, что этот мир готов ей предложить. Ей не кажется, что она преступает рамки и стирает границы – сложно манипулировать с несуществующим. Аодан – всего лишь мальчишка, и Блейз хватает ее под локоть тогда на пруду, предупреждая, что он не готов. Но Блейз не знает того, что знает она: ее больше в мальчишеской голове, чем густой отцовской крови в его венах.
- Ты знаешь, что ты будешь делать сейчас и потом? А что ты делал до этого? Что, если я скажу тебе, что твоему желанию никогда не исполниться? Что я никогда не поцелую твоих губ, никогда не лягу с тобой, никогда не сделаюсь твоей и твоей частью? Что, если я скажу тебе, что решила так, потому что считаю, что ты не достоин? – Жестокость не то, из чего рождается истина, и Саломея знает это. Но то, что заставляет верить, что итсина в этом мире существует.

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
Каленая голубым руна осыпается, подрагивая осколками заклинания, слезает с бронзовой кожи, будто вчерашняя чешуя со змеи – Саломея слышит, как бьется расчерченный ее пальцами хрусталь древнего, северного знака, и тут же усмехается тому, что ошиблась на несколько грамм, отказав Аодану в силе его желания. Ему, впрочем, не преодолеть руну до конца, и стоит ей свести тонкие пальцы в изящный, жестокий жест, и он повинуется ее воле снова, как раболепный джин с полными ненависти глазами. Но Ао ел недавно черный виноград с богатым кисловатым вкусом, желеобразный, пачкающий пальцы кожурой, и его вкус Саломея чувствует на своем языке вместо неряшливой привычной пустоты открытого, распростертого перед ее ногами мира; пальцы не складываются в ладный жест, потому что она не предпринимает попыток хоть что-то изобразить, и стеклянная руна тускнеет, как сложенное из ледяных кубиков «Вечность».
Саломея хорошо понимает его: она знает, какую силу дает ей природа, какими неотразимыми чарами наделяет ее магия, какую власть дарует ей этот древний огонь ее смоляных глаз. Она понимает, почему ему хочется сейчас быть с ней жестоким, возможно даже могла бы понять, почему ему хочется с ней быть. Все было бы намного проще, считай она, что Ао так трепетно переживает свою иллюзию, но Саломея знает, что вот она здесь, живая и полнокровная, что лишь насчет ее одной во всем мире он не питает никаких иллюзий – она ни разу не соврала ему в том, что взращивала в его голове. Она верит во все то, что придумала для нее магия. И во все, что она сама придумала для него, верит точно так же. У нее нет несбыточных сказок и далеких королевств, все принцессы, маги, разбойники и шуты одинаково гибнут в извечной жизненной стихии, и ни один волхв еще не добрался до истины; ее боги увлечены игрой в бисер, а богини прыгают в классики; она бывала далеко за морем и вернулась оттуда с золотым руном и перемолотыми в порошок костьми Ясона, эта Медея; она видела падение цивилизаций и долгое время жила затворницей в пещере, эта Аматэрасу; она творила магию и спускалась к вратам подземного мира, эта Иштар – она бывала там, и ей не за чем выдумывать сказки, и все, что делает Саломея, настоящее и реальное настолько, что почти не существует. Но то, что творит Аодан, пропитано иллюзией до самого существа – он сжимает ей запястья до онемения потому лишь, что знает только ее реальной, что лишь она в этом доме настоящая. Саломея знает, почему он так стремится к ней - она вместо бесплотного мира.
- Возможно, - разносится шелестом в его мозгу, пока рот ее беспрепятственно занят. – Но тебе бы выбраться из своей головы. Твой мир не существует, он в руинах. Зачем ты отказался от лучшего? – Ей всегда был непонятен этот его выбор: с самого начала им будто бы было суждено идти одной дорогой. Но Аодан воспротивился, предпочтя прах растерзанного войной Альбиона непознанной и неприрученной Африке. Она не вмешивалась и не пыталась настоять, она и слова в упрек не сказала, но упрекнуть хотелось. Все то, чему она его научила, все то, чему научить могла, и все то, чему они могли бы научиться вместе, оказалось невоплощенным, сделалось тленом в тот момент, когда он остался в Англии. Саломея не злилась на его выбор, как никогда не злилась на любой поступок вселенной и магии, но разница в ней с Ао теперь стала до того очевидна, что она не смогла отказаться от искушения разгневаться. Они никогда не были одинаковыми, но были схожими, и потому он стремится к ней теперь, мешая духовное и физическое в одно пиршество из объедков – ему уже никак не получить лакомств. Ее затаенный гнев хорошо виден в навязчивом и жестоком желании показать ему его же глупость, и ставшие вдруг правдиво ласковыми теплые пальцы пробираются под кудри, касаются кромки волос на шее, поглаживают плечи и ключицы в смешном вырезе безразмерной маггловской кофты – Ао одевается как и во что придется, и львиная часть его гардероба вовсе не у мадам Малкин куплена.
Саломея и не думает наказывать его желания, раз он убеждает ее в их подлинности. Гнев ее пройдет однажды, когда Аодан доберется до своего целостного пути, а жгучая пряность ее недозволенных, пропитанных магией поцелуев и его стыдной (для него), совершенно неприемлемой похоти (которой однажды истерзает его пропитанный английском моралью мозг) всегда будут с ним – особенно сбывшиеся. Ее месть за то, что он не дал им остаться похожими, на удивление долгоиграющая.

[nick]Salome Zabini[/nick][status]Trøllabundin[/status][icon]http://s019.radikal.ru/i639/1708/23/ef760f6d3e4c.png[/icon]
Ей сложно было поверить, что она здесь застряла; целых полтора года уже прошло с той поры, как она приехала в этот край дубов и вереска. Ей не стоило здесь задерживаться, никому из них не стоило. Блейз, строя безразличную мину, талантливо пряча все то, что в нем накопилось и притаилось, стоически держался этого купленного телом его матери поместья – казалось, ему просто надоело бегать. Саломея не понимала его желаний, ни тогда, ни сейчас, от того и не спорила. Однажды он, баюкая беспокойную черноглазую девчонку, пообещал ей, что покажет и отдаст в ее руки весь мир; ей даже не пришлось расстраиваться, когда и это обещание он не сдержал – к тому времени она уже давно могла забрать себе все сама.

Ничего в этом месте ее не держало, практически ничего не тревожило, и она успокаивала себя мыслью, что в любой момент может покинуть эту родину не ее предков, сбежать с этого маленького острова, такого немасштабного и такого странно-значительного. Однако внезапно ей пришлось задуматься над тем, кого придется забрать с собой.
Саломея предпочитала путешествовать налегке – ее багажом были дальние страны, полученные знания, весь неизведанный мир, но полтора года назад, вернувшись домой, она нашла там не только семью, но и своих родных. Аодан, отделенный от нее пасмурной идеологией острова, носил браслеты, крутил кольца из толстой проволоки, мычал себе под нос мотивы барабанов и разговаривал на диковинном, понятном лишь ей языке; его нужно было забрать, чтобы он понял, что он есть, и все-таки он упирался так же, как и шесть лет назад, не желая ехать в Уагаду. Он поворачивал голову и грозно дергал губой, обнажая хищный белый клык, и в своем юношеском великолепии был ужасно похож на своего отца, каким его помнила Саломея, прожившая будто бы несколько жизней.
Она говорила ему, что ему здесь не место, и видела, как блестели его глаза, стоило только показать ему нечто отличное. Он живо реагировал на все, что она делала, его тянуло ко всему незнакомому, к тому, чему она могла бы его научить, он грезил дикой магией, но Саломея преступно поздно (целых десять минут ей понадобилось на это!) осознала, что реагировал он так потому лишь, что это делала она. Аодану не было дела до ее чудес, пока они не являлись его частью, а делать их своей частью он упорно не желал – он желал ее – и получалось, что он обрекал себя ходить по кругу статичности. Он будто бы вынуждал себя быть обычным, при этом в своей самой сути являясь диковинным, и даже ей было сложно понять, откуда взялась в нем эта любовь к сложности – слои были слишком цивилизованным изобретением, и Саломея бы оттаскала брата за ухо за его любовь к сложным и ярким сказкам, если бы эти сказки так часто не были о ней.
Он, может, наивно полагал, что часть мировой сути была заключена в ней. И так же наивно ошибался.

- Папоротник, - голос ее прозвучал глухо среди многообразия пернатых чучел. Можно было подумать, что одно из них ожило и принялось вещать. – В этих широтах не растет, - от порога она плавно прошествовала до самой кушетки, и, скинув легкие не по погоде ботинки, забралась на нее с ногами.
Это место было одной из тех загадок, за которые возможно было полюбить школу: Выручай-комнату однажды показал им милый Скорпиус, рассказав о ее свойствах и истории. После его рассказов Саломея ожидала увидеть здесь пепелище, но ей пространство за дверью открылось тропическим лесом с хижиной. Ао частенько заглядывал сюда, чтобы побыть в ее компании. Здесь он практически не переживал о том, о чем переживал бы во внешнем мире. Саломея в ответ на его вдруг просыпающуюся полную беззаботность и тотальное отсутствие английской морали лишь улыбалась.
- Что ты делаешь? – она пригнулась, чтобы заглянуть в котел, а затем, вытянувшись над юношей, постаралась достать книгу, но Ао задрал ее над головой, и Саломее пришлось бы встать, чтобы вырвать справочник у него из рук. Книгу она узнала без труда – еще позавчера она стояла на ее книжной полке. Видимо, Ао стащил ее без спроса – он имел гнусную привычку забирать ее вещи, и однажды всю неделю проходил, обмотавшись ее цветастым плотным шарфом с арабской вышивкой. Ему до смешного шло.
Оказавшись в непосредственной близости, Саломея, в силу профессии обладавшая знатным обонянием, сумела учуять запах дорогих духов без капельки масел. Духи пахли апельсином и еще чем-то сладких и явно не принадлежали ни одному из Забини – по своей воле Ао бы так не пах. На столике, чуть поодаль от котла, лежала плитка шоколада, и Саломея знала, что брат ее ел шоколад тогда, когда ему требовалось восстановить энергию – ей моментально стало интересно, чем таким он занимался, что насквозь пропах чужими духами. Она тут же позабыла, что он стянул у нее книгу.
- Какой до смешного сдержанный запах. Калипсо бы оценила, - неопределенно махнув рукой при упоминании бабки, заметила Саломея. Было интересно, что он ей ответит.