От камней веяло сыростью и забвением. Кости ломило так, что казалось, будто в них поселился дикий огонь, описанный еще древними греками. Иногда, после особенно долгой проповеди, Симон не мог встать самостоятельно, и один из общины помогал ему привстать и опереться на тяжелую, узловатую палку.
Совсем, совсем никакого сравнения с камнями Благословенной Земли. Римские камни были холодными и бездушными, никогда не видевшими солнца, серыми, словно предгрозовое небо, а камни Святой Земли хранили в себе тепло всех дней, что овивали их земной путь.
Симон пошевелился и вздохнул, привалившись к камню. От холода, пробирающегося в кости ледяной змейкой, его не спасала накидка, не спасал даже теплый плащ, на котором он сидел. Тяжка, тяжка была доля старика, все прожитые годы с каждым днем давили на грудь все сильнее. Волосы его побелели и истончились, многих зубов не было, морщины избороздили лоб и лицо, былая сила оставила руки и ноги - и только глаза его были все такими же темными, как и в молодые годы. Как странно было осознавать себя стариком. Как странно - недавно он впервые за многие годы забросил в Тибр сеть, и не смог ее вытащить. А ведь когда-то он был лучшим рыбаком в Вифсаиде - он и Андрей, его брат.
Он вспомнил вдруг Андрея - веселого, смешливого и крепкого юношу, заросшего черной бородой. Он всегда улыбался так, будто бы это был последний день его жизни, пил за троих и работал за семерых. Андрей жил, балансируя на грани, бросал все ради того, что казалось ему единственно верным... и в один прекрасный день бросил и свою сеть, когда светловолосый, потрясающе ясноглазый молодой пророк простер к нему руки и сказал: "Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков". Андрей тогда бросил свою сеть, бросил свою и Симон, и судьба разметала их в разные стороны. Андрей прошел по миру стремительно и весело, как всегда умел, нес всем слово Божье и частичку собственной неколебимой, несокрушимой веры, бывал в земле скифов и аланов, видел страны абасков и зигов, через Боспорское царство и фракийский град Византий и земли светловолосых ладогов... чтобы попасть в Патры и принять свою смерть на косом кресте, при большом стечении народа. Симон почти видел своего брата, такого же седовласого, как и он сам, проповедующего со своего креста с таким жаром, что сердца людей сами загорались сиим жертвенным, живительным огнем.
- Авва Петр, - шепнули ему в ухо, и Симон распахнул глаза. - Авва, пойдемте со мной. Северина приготовила еду, и все собрались, все ждут вас.
Симон повернул голову и увидел сначала золотистый локон, а затем испуганный синий глаз. Лигия, светлое чужеземное дитя. Славное, непорочное, верующее создание, блаженное в своей вере, счастливейшим будет взявший ее в жены.
- Ступай, дитя, - сухая ладонь коснулась волос девушки, и Симон поискал глазами свой посох. - Скажи Северине и Кассию, чтобы накормили прежде того римлянина, что пришел к нам, он только-только встал на ноги после лихорадки, ему нужны силы.
Лигия ушла, а Симон оперся на посох. Скоро уж минет множество лет с того дня, как он начал проповедовать. Силу ногам и рукам его никто не возвратит, крепости голосу никто не придаст, до конца жизни он будет вздрагивать и горько плакать при звуках пения петушиного... но вера Христова искупала все. Пламенем ярким, неугасимым светом, вечным теплом жила она в его сердце. "Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах" - говорил ему Учитель, и Симон невидяще тянулся к его словам, к Нему самому.
Ах, как же сложно было вставать, ноги не держали, дрожали и отказывались сделать хотя бы один-единственный шаг. Помог Урсус - богатырь, душой нежный и кроткий как младенец, появился из темноты и молча помог апостолу встать. Симон благодарно оперся на его могучую длань и вышел к общине, прикрывая глаза рукой. Ему подали миску с похлебкой, и он поднял руку в благословляющем жесте. Общинники негромко забормотали, повторяя за ним слова молитвы.
- Не сочти грубостью сию простую пищу, патриций, - обратился он к римлянину, сидящему неподалеку с такой же миской и краюхой хлеба. - Ничего более у нас нет, но если захочешь еще, то тебе стоит только сказать. Как твое имя?

Стол тихо поскрипывал, и христиане переговаривались, тихо и ласково, касаясь словами сердец друг друга. Северина и  Кассий, соприкасаясь головами, тихо спорили о чем-то, Крисп, суровый и строгий, ел молча и почти торжественно, Урсус поделился куском хлеба, смоченным в похлебке, с уличным котом, а молодой римлянин, покончив с трапезой, смотрел на Лигию болезненно и с безумной надеждой, как смотрят только на божество, на величайшую драгоценность, которую только можно себе представить. Симон вздохнул и принялся за еду. Горячая, густая похлебка с перцем и мясом обожгла рот, наполнила тело теплом, словно бы вытесняя из сердца и костей ледяные занозы старости.
На секунду он почувствовал себя молодым. Когда он был молод, ему казалось, что мир принадлежит ему и его силе. Он шутя ворочал бревна и швырял камнями с обрыва, состязаясь то с Левием Матфеем, то со смешливым и жадным до знаний Фомой, а то и с Иудой из Кариота, рыжим и кривым Иудой. Голос его тогда был подобен грому, смех было слышно по всей Галилее, а ноги были резвы и сильны, как у молодого оленя. "Быть тебе, Петр, камнем, на котором стоит мир", - смеялся тихо и ласково Христос, касаясь его плеча, и Симон чувствовал себя счастливым, таким счастливым, что хотелось кричать во весь голос, расплескивать вокруг огненный цветок, что расцветал тогда в его груди во всей красе своих лепестков.
Ах, Иуда-Иуда, что же ты наделал, на что обрек себя? Симон почувствовал горечь на языке и сосущую печаль в сердце. Столько лет прошло, а он все еще не мог понять, за что Иуда так поступил с ними, да с их Спасителем. Как не мог понять и то, как поступил Спаситель. Симон предупреждал его, предлагал ему бежать, готов был драться до последнего, отсек ухо тому рабу первосвященника... да вот только остановил его Христос движением руки, со смирением приняв свою чашу, свою долю, знаючи ее от первой и до последней минуты. А он сам... а он сам струсил, сплоховал, отрекся трижды, как только услышал не слово даже, а прообраз его, намек в свой адрес. Трижды отрекся Симон от Учителя, трижды пропел петух, и плачутся дел его горько до сей поры - Господь по воскресении своем великодушно простил его, восстановил в правах апостольских, да только вот до сих пор слышать крик петушиный Симону было горько - он безутешно рыдал и каялся, глаза его были красны и воспалены, и Климент, молоденький ученик его, приходил под утро и держал его, бившегося в судорогах, за руки. Во рту стало сухо, ком горечи встал в горле и Симон отодвинул от себя миску.
- Авва, тебе плохо? - шепнула сидящая напротив Лигия. - У тебя глаза как у лихорадочного. Ты не заболел ли?
- Нет, дочь моя, - Симон заставил себя улыбнуться. Воспоминания жгли его и душили. - Не беспокойся обо мне.
-  Мое имя Марк Виниций, и я должен поблагодарить вас, христиане, за пищу и приют, - заговорил вдруг молодой римлянин, и все взоры обратились к нему. - Однако же странно, что ты, старик, знаешь, откуда я пришел и что мне нужно, но не знаешь моего имени.
Симон усмехнулся. На секунду он увидел Виниция маленьким мальчиком, темноволосым и темноглазым. "Я Александр Македонский!" - кричал мальчик, звонко шлепая по мраморному полу босыми пятками и размахивая деревянным мечом. - "Сдавайтесь, подлые персы, ибо пришел расплаты час!". Симон знал о нем достаточно, чтобы описать его первый и все последующие вздохи. Господь даровал ему зрение, чтобы видеть чужие сердца, помыслы и души. Да вот только нужно ли оно было, то зрение? Нужно ли было то знание? Имя мальчика он тоже знал, но хотелось, чтобы он озвучил его сам, чтобы представился как полагалось - ведь здесь и сейчас, в общине христиан, после ранения и жестокой лихорадки, он стоял в чужой тунике и чужом плаще, обутый в чужие сандалии, и ничего своего, кроме имени, у него не было.
- Хочешь говорить, так пойдем, - Симон встал и оперся о палку, после еды сил у него стало побольше и шаги уже не отдавались мучительной болью. - Следуй за мной. Вы - не ходите, - остановил он жестом руки вставших было Урсуса и Криспа. - Останьтесь с семьей.
Они с Виницием шли медленно - старик и болящий. Симон привел его к раскидистому дереву у реки, неподалеку от дома Криспа. У дерева лежали навалом камни, их которых хозяин собирался что-то строить, да так и не собрался. Симон постелил на один из них свою накидку и сел. Неподалеку плеснула большая рыба.
- Садись, сын мой, - Симон указал на место напротив - оно было достаточно близко, чтобы видеть глаза молодого патриция. Он примостил посох рядом с собой и растер колено. - Имя мне - Симон, сын Ионы, но Господь мой и Спаситель милостью своей нарек меня Петром, - ответил он на невысказанный вслух вопрос. - Поведай мне, что тебя беспокоит.

Отредактировано Tyrion Lannister (2016-08-15 23:56:36)

Симон никогда не умел слушать спокойно. Иоанн, кроткий и тихий отрок, да Иаков Зеведеев - те умели, и были величайшими слушателями. А Симон не был - слишком для того был горяч и порывист, пропуская каждую историю сквозь свое сердце, словно безжалостные молнии. Что ж, время научило его терпению, а Господь - смирению.
Симон слушал римлянина, смотрел в глаза его и лишь вздыхал горестно, качая головой. Римлянин говорил вдохновенно, клялся грозными языческими богами в любви своей, и горели глаза его страшными, безумными огоньками. На секунду Симон почувствовал гнев, но подавил его усилием воли - не для того даровал Господь ему право отверзать сердца, чтобы изливать гнев свой, и кто он такой, в конце-то концов, чтобы судить этого несчастного?
"Что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах", - услышал он в шелесте травы голос Учителя своего и, выдохнув, освободил свой посох от не в меру цепкой руки.
- Понимаешь ли ты то, о чем просишь, Марк Виниций? - спросил Симон, и темные глаза его блеснули. - Представь, что отдал я ее тебе. Ты же будешь бичевать ее, пока не слезет с этих мраморных плеч вся кожа, будешь истязать голодом и солью, отдашь последнему и наимерзейшему из своих слуг, пока она не омоет слезами ноги твои и не проклянет сам день, когда взяла в свои ладони твое сердце? Это твои слова, сын мой. Это ли ты любовью называешь? - он тяжело вздохнул и прикрыл глаза рукой. Солнце слепило почти нестерпимо. - Ты думаешь, что мы отняли у тебя то, что тебе по праву принадлежит? А кто дал тебе сие право, и почему ты думаешь, что мы взяли ее и держим силой? Она пришла к нам вольною волей, и будет оставаться здесь до той поры, покуда сама не пожелает уйти. Христос не заповедовал неволить людей в их решениях.
На секунду вспомнилась ему Мария, Приснодева и Владычица, мать Господа его. Маленькая и хрупкая темноволосая женщина с огромными, навечно печальными глазами, несущая в себе всю скорбь материнскую и боль, маленькая и темноволосая госпожа, что держала в своих ладонях весь мир и всю любовь земную. Мария была мужнина жена, воспитанная в строгости и тишине Храма Соломонова, ходила бесшумно, опустив голову, волосы ее и плечи были укрыты мафорием так плотно, что ни локона не выбивалось... но кто мог бы сказать, что она кому-то подчиняется? Кто посмел бы остановить ее, благословленную свыше? Кто не поклонялся бы ей, матери матерей, женщине женщин, покровительнице всех дочерей Евиных, кто осмелился бы сказать, что она кому-то принадлежит? Взбранной Воеводе, пелась ей победительная, и поклонялись ей в роды и роды, возвеличившей женскую, скорбную долю.
- Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,- то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Так говорит брат мой Павел. Но в тебе, Марк Виниций, нет любви, - тяжело проговорил Симон, глядя Марку в глаза. - Ты думаешь о том, что сердце свое отдал этой несчастной девице, ты думаешь, что страдаешь и умираешь от любви, но ты всего лишь слепец, прикоснувшийся к солнцу. Ради любви не сгорают, не сходят с ума, не умирают - ради любви живут, созидают, рождают. Ты же разрушаешь и Лигию, и самого себя мучишь. Она вольна в своих решениях, но я говорю тебе - не будет она с тобой, пока оковы не спадут с твоих глаз. Речи мои камень, и да будет по слову моему.

Отредактировано Tyrion Lannister (2016-08-17 22:26:33)

Он видел тайное и явное в людях, слышал невысказанное и знал произнесенное, он мог отследить жизненный путь человека и дальнейшую его дорогу, он мог сказать все то, что глодало и мучило, что болело и умирало, он мог воскрешать и исцелять, помогать словом и проповедовать. Он отрывал от своего огненного цветка в груди по крохотному язычку пламени и дарил новообращенным, и пламя его, по большей части, расцветало новыми бутонами, медленно и верно, как опора для одного большого, ярчайшего пламени.
Нести знания об этом мире было тяжело и больно, душа Симона иногда рвалась на части почти по живому, и порой ему казалось, что его сердце медленно нарезают ломтиками и подают ему в качестве центрального пиршественного блюда. Но он нес свой крест с упорством и любовью - он сам выбрал, он сам поверил и получил то, о чем не мог раньше и мечтать.
- Известно, Марк Виниций, - ответил Симон, прикрыв глаза. Перед его глазами снова встал Андрей, распятый на косом кресте, проповедующий с жаром и пылом, говорящий, превозмогая слабость и боль. Андрей был ему братом, единственным, кто остался из его большой семьи. Андрея больше не было с ним, но его семьей стали все те, кто слушал слово Божье, все, кто уверовал в Него. - Известно мне и то, что император знать не знал о девице Каллине, пока ты через Петрония, родственника своего, не растревожил его этим, не показал ее его очам. А приведешь сюда людей императора, то смерть постигнет всех христиан, находящихся тут, и ее в том числе. Только никто из нас смертной тени не боится. Человек - яко трава дни его, яко цвет полевой, так отцветет.
Стольких братьев и сестриц во Христе потерял Симон, и не счесть их даже. Филипп был обезглавлен, Фаддей был распят и пронзен стрелами, Симона Зилота распилили пилою заживо, Иаков Зеведеев пал от меча Ирода Агриппы. Матфий, Иаков Алфеев, Левий Матфей и Андрей были распяты, Фома Дидим - убит копьями в далекой Индии, а с Варфоломея сняли кожу заживо. Из ближних учеников Христа до седых волос дожили только двое - он сам, да Иоанн, прозванный Богословом. Иоанн, избежавший недавно смерти, был сослан императором на остров Патмос, где и жил в тишине и уединении, поучая наместника своего Прохора. Симону не нужно было писем, чтобы знать это наверняка - закрывая глаза, он видел Иоанна, длинноволосого, обросшего бородой, сидящего над своими записями, согнувшись в три погибели. В видениях его Иоанн улыбался, и улыбка его светилась ярче звезд небесных. А долина смертной тени предстояла вскоре и самому Симону - он чувствовал ее кончиками пальцев, всем своим существом - и был к ней готов.
Но для этого молодого римлянина, кажется, смерть все еще была высшей мерой наказания, которой стоило бы и страшиться.
- Ты так и не понял меня, сын мой, - Симон вздохнул и растер колено - оно медленно наливалось болью и беспокоило его. - Я не могу отдать тебе то, что мне не принадлежит. Девушка пришла к нам вольною волей, уйдет отсюда только если сама пожелает того. Она не вещь и не собственность, она решает только сама за себя. И то, что она к тебе не подходит и не смотрит на тебя - только ее собственное желание. Никто из нас не говорил ей ничего, что порочило бы твое имя, и никто из нас не препятствует ее общению с тобой.

Отредактировано Tyrion Lannister (2016-08-18 16:03:42)

Симон слушал и качал головой. Выглядело это не как стариковское покряхтывание, но как жест, исполненный горя, и пока Виниций говорил, Симон действительно чувствовал острую, слепящую жалость к нему. Трудно жить глупцом, трудно жить умным - но еще труднее жить слепому.
На секунду Симону вспомнилась его собственная жена. Яэль полностью соответствовала своему имени - он знал ее с детства, она была стройна и проворна, быстрее всех забиралась даже на самые высокие скалы и была самой лучшей пастушкой из всех, что только знала маленькая Вифсаида. В назначенный день и час он ввел ее в свой дом женой, и Яэль стала ему верной спутницей и матерью детей его. Он помнил ее темные волосы и карие глаза, ее раскатистый, заливистый смех и золотистую кожу, помнил ее светлую улыбку, помнил все. Он женился на ней совершенно осознанно и в зрелом возрасте, он знал, что обязан взять себе жену, он любил ее... Он знал, что такое любовь и не мог понять того животного, болезненного и лихорадочного огня в глазах Виниция, хоть и сам был не менее горяч и скор нравом.
Быть может, всему виной было знание, открывшееся ему. Быть может, годы брали свое - с годами приходила мудрость, и ледяное дыхание старости остужало любую горячую голову. Марк Виниций был похож на слепого, прозревшего лишь для того, чтобы увидеть краешек солнца - он увидел его, ослеп вновь и принялся бредить о том, чтобы заполучить это солнце любой ценой. Глаза, руки, тело - он мог любить эту девушку, желать ее, но он не понимал ее, не хотел осознавать того, что творится в душе ее.
Симон знал, что Лигия любила этого несчастного юношу. Он сам успокаивал ее, когда она, содрогаясь от рыданий, говорила ему об этом, страшась того, что происходило с ней и ее бедным, детским сердечком. Она любила его тихо, светло и спокойно, она не знала слов любви и проявляла привязанность по-своему. И не заслуживали ее чувства такого полуравнодушного, скомканного ответа. "И будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает" - говорил когда-то Христос.
- Я не могу заставить ее быть с тобой, не хочу и не стану неволить, - проговорил Симон тихо и погладил припавшего к его ногам юношу по голове, пытаясь хоть немного успокоить его метания, его лихорадку. - Но я дам тебе совет. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Так говорит Господь устами брата моего Павла, - он вздохнул. Он и сам не знал, из каких глубин сердца шли эти слова. - Пребывают три сии - вера, надежда и любовь, и любовь из них больше. Верь, надейся, люби ее. Не препятствуй ей, не неволь, не смущай ее, будь ей опорой во всем, стань ей наперсником. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, и если эта девица предназначена тебе, то будет она с тобою. Господь только знает, кто предназначен ей.
Симон невидяще уставился на водную гладь. Он тоже знал дальнейшую судьбу этих молодых людей и цену своим словам.
Ему оставалось только надеяться, что семена, что он посадил, взойдут на благодатной почве.