О ночах без сновидений Кейтилин позабыла еще в начале войны: осколки страхов выклевывали глаза, и вместо нескольких часов спокойствия она получала бесконечность кошмаров. По ночам просыпаясь несколько раз, она всегда рукой пыталась схватиться за что-то (кого-то?), но не находила, что искала, и снова закрывала глаза в надежде, что ночь окажется к ней милосердней и даст ей, нищенке счастья, хоть пару грошей покоя. Только вот все начиналось сначала.
Одной ночью она решила не спать вовсе и при свечах до утра вышивала тупых, никому не нужных рыб, и, как ни странно, день ее от этого прошел не хуже и не лучше – Кейтилин уже давно перестала чувствовать усталость, потому что нельзя вечно чувствовать это ярмо на шее, к нему рано или поздно привыкнешь. Она не хотела засыпать и следующей ночью, ей это даже удалось, но все же к первым петухам игла в руках стала в разы тяжелее. Оказалось, что немолодое ее тело не бессмертно, и сон ей, увы, все же необходим. Пришлось снова отдать себя на растерзание кошмарам, и кроме того, в войну и зиму лучше беречь свечи.

Проблемы были, к слову, не только со сном, но и с едой. Кейтилин не отказывалась есть, она просто не могла, начинала, а потом понимала, что кусок в горло не идет. Ей пытались готовить что-то другое, кто-то из старых поваров, памятуя тягу речной девочки к сладкому, готовили ей больше десертного, благо, Семеро были благосклонны этим летом к бренной земле, и та разродилась великолепным урожаем.
– Миледи не пришелся по вкусу яблочный пирог? – спросили Кейтилин, и та осознала, что не смогла съесть больше первого куска, верней – не захотела.
– Я не слишком голодна, оставьте его или лучше отдайте тем, кого впустил мой брат…
– Миледи очень добра к простым людям.
Да какое там, просто, может, если она будет милосердна к тем, кто попал под ее кров, то и к ее детям будут милосердны те, кому в руки могут попасть они. Жалкая, эгоистичная надежда, но других у Кейтилин не осталось. Она старалась быть доброй к другим, и чем отплатили ей? Мертвым мужем, потерянными детьми, захваченным домом – войной. Быть может, если она не обозлится на невинных, то Боги даруют ей хоть искру надежды. Да и что поделаешь, если Эдмар так добр или глуп, а может, и то, и другое, что впустил эту ораву крестьян в стены великого замка, не бросать же бедняг умирать с голоду, пока она отказывается от еды.

– И все же это не очень разумно, Эдмар, - сказала ему Кейтилин, когда они ужинали вместе.
– Но я их лорд теперь, я должен их защищать и оберегать… - горячо отозвался брат, - я не хочу, чтобы мой народ погибал под моими стенами.
– Армия Тайвина сейчас на юго-западе, от кого ты их хочешь спасать? – спросила она холоднее, чем хотела.
– Только люди продолжают бояться!
Что ж, Эдмар, на то они и люди, чтобы бояться, если бы ты знал, как боюсь я. Это она хотела сказать ему, но не стала и проглотила мысль вместе с глотком вина. Какое ей дело до того, как он будет править, Эдмар, может, не лучший лорд, но и не худший, по крайней мере, он добр, милосерден, отзывчив. Крысой пробежала внутри мысль о том, что доброта – не первое качество среди тех, что должно быть у наследника таких беззащитных земель. Речные земли – лакомый кусочек войны, будто нарочно сюда стекаются все битвы и сражения, чтобы лишить этой некрепкой, тонкой красоты акварельные земли Трезубца. Впрочем, возможно, Эдмар и прав, впуская под кров могучего Риверрана этих настрадавшихся от разбоя Горы крестьян, но ничего, Запад потечет отныне не золотом, а кровью за вероломство и жестокость своих лордов.

Только вот все пошло вовсе не так, как должно было. Триумфальное шествие по Западным землям увенчалось письмом от Русе Болтона, в котором с прискорбием сообщалось о предательстве Вестерлингов и исчезновении Короля Севера.

Говорят, Кейтилин Старк состарилась на целый десяток лет, когда получила эту весть.

~~~
Стрелой навылет прошла через сердце весть о трагедии в Крэге. Кейтилин строчку за строчкой перечитывала письмо в попытке в этих маленьких аккуратных буквах найти чуть больше, чем сказано, нащупать, уловить, что же произошло в этом замке с таким безыскусном названии; Старые и Новые Боги, да как же ты, Болтон, не сумел сберечь самого главного, что было доверено тебе – короля? Неподвижный воздух Риверрана все боле сгущался, и дышать становилось почти невозможным, несмотря на открытые окна, все слышали вести, но никто не решался ни принести соболезнований, ни ободрить.
– Знаешь, если бы Ланнистеры убили его, они бы уже во все колокола позвонили, - сказал ей брат, и Кейтилин будто впервые услышала его за эту войну, Семеро, он ведь прав.

Это давало надежду, но не лишало вероятности ошибки.

На несколько дней Кейтилин Старк слегла в постель. Третьего дня же отказалась «изображать больную» и, облачившись в чешую своего горя, поднялась на ноги и почти на весь день ушла в септу. Каждому, каждому из божественной плеяды андальской веры Кейтилин зажгла по несколько свечей, отдавая все молитвы лишь тому, чтобы старший ее и единственный ныне сын вернулся к ней живым и целым.

Но небо молчало.

~~~
Навстречу Русе Болтона из Риверрана вышел отряд для поиска Короля Севера – об этом просил лорд Дредфорта, это ему и дали речные лорды, собрав небольшую армию для помощи. Кейтилин и сама хотела поехать на Запад, уж ей не привыкать к долгим поездкам, но никто не пустил. Миледи стоит беречь себя, миледи не следует, миледи – в пекло. Сил на сопротивление все равно не осталось, да и, возможно, она действительно станет обузой на этой сырой дороге. Что ж, пусть Старые и Новые Боги берегут тех, кто уходит за солнцем на Запад, она будет молиться за них здесь.
Отряд из Риверрана довольно скоро по пути встретил лорда Болтона, и тот заверил, что его войско прошло насквозь все леса и побережья близ Крэга – Король Севера найден не был. Оставалось только ждать, когда один из ланнистеровских псов примчится в Королевскую Гавань с головой Молодого Волка, дескать, я нашел, я победил. Или рассчитывать на чудо.

Лорд Болтон на чудеса полагаться не привык, что, может, и зря. План-то его провалился. Не сказать, чтобы совсем уж, ибо надежда на погибшего где-то Робба Старка еще у него оставалась, но как знать, не вернется ли тот живым. По дороге в Риверран Русе Болтон узнал о плененной девчонке Вестерлингов, которая выдавала себя за служанку, и уже будучи готовым к тому, чтобы вскрыть ее правду всеми возможными для того инструментами, он понял, что девка-то не та. Русе Болтон имел честь танцевать со старшей из дочерей Вестерлингов, а потому запомнил ее как нельзя хорошо, и вот это тонкое создание чуть напоминало свою сестру, но все же ей не являлось. Этой старшенькой его король заинтересовался, а эта весь пир пользовалась вниманием кого угодно, но не Робба Старка, а стало быть, с ней даже говорить было бесполезно. Эления была военнопленной, но в первую очередь – леди. Благородной даме, тем более, почти ребенку, нельзя отказать в теплых покоях и горячей ванне после долгого пути. Кроме того, Кейтилин Старк надеялась, что, будучи милосердной к чужим дочерям, она заслужит милосердие к дочерям своим. К посещению Кейтилин пленных в Риверране теперь относились с недоверием, оно и понятно после истории с Цареубийцей, а потому встречу для леди Старк и леди Вестерлинг организовали очень осторожно, и снаружи комнаты-темницы Элении остался один из людей Болтона, чтобы контролировать происходящее внутри.

Кейтилин знала, что ей доверяют теперь не больше чем этой плененной дочери предателей. Кейтилин ничего не могла сделать с этим.

– Леди Эления, - достаточно почтительно и достаточно холодно сказала Кейтилин, войдя внутрь. Ее обдало жаром сострадания при виде этого несчастного создания, проведенного через муки долгой дороги сквозь дождь и слякоть; пусть эта девочка сто раз была дочерью предателей, она оставалась девочкой, невинной и беззащитной, такой же, какими оказались Санса и Арья. Кейтилин не знала, что сказать. Ей доводилось видеть разных пленных, но не маленьких девочек, но не тех, кто так пронзительно напоминал ей ее собственных дочерей.
– Вас, надеюсь, предупредили о моем визите, - продолжила Кейтилин, подходя к девочке ближе.

Никогда не устанавливая намеренно внутренних границ своего сердца, Кейтилин редко давала чужим сверх того, к чему обязывало положение. На многое готовая ради своей стаи, рыжая волчица помогла бы чужому, только будучи уверенной в том, что это не навредит ни ей, ни ее семье. Лучшие старковские черты, в числе которых было и стремление к справедливости, наследовались испокон веков, но Кейтилин Талли, оказавшись под куполом серого мехового плаща с лютоволком, так и не научилась ценить все человеческие жизни без оглядки на кровное родство. Всегда будут свои, всегда будут чужие.

Эта предвзятость, дарованная Кейтилин вместе со знатной фамилией, вместе с этим почти презрительным по отношению к другим Домам и простым людям девизом «Семья, долг, честь», не умаляла ее способности любить. Может, даже напротив, ибо сердце человечье в своих чувствах не должно разломить каменный свод ребер, надорвать мякоть легких и исторгнуть себя наружу. Сердце человечье можно взять в руку – на, возьми, потрогай, пощупай и тогда ты поймешь, что сюда не уместишь любви ко всем, а если и уместишь, то едва ли сможешь делом любовь свою доказать, потому что тело наше еще слабее души и сердца. А если и сможешь, останется ли хоть капля тебя самого?

Не останется. Кейтилин Старк почти не осталось. Раздав себя по кусочкам своей семье, Кейтилин чувствовала себя тенью в платье, не человеком, каким-то талым снегом настоящей жизни, но она бы согласилась ради каждого из них – живого или мертвого – пройти по горящим углям и отдаться на съедение зверям, если бы это хоть каплю защитило, спасло, сберегло тех, кого она любила.
Такого выбора, впрочем, ей не давалось. Как будто ее подвиг должен быть в чем-то другом, может, незаметный для других, незаметных для тех, чьи глаза видели не иссушенную страданиями женщину, а обезумевшую от горя изменницу, но такой значимый для нее, и те, кому она могла бы доверить это мучительное непонимание, покинули ее. Почему вы меня оставили, почему вы мне не помогаете? – спрашивала она и тут же осекалась, зная, что нельзя держать обиды на тех, кто не может защититься, а потому после всегда просила прощения у отца и Неда за то эти жгучие мысли.

Неужели ее удел – только ждать у окна, видеть, как дни сменяют друг друга, как зима сковывает реку? Кейтилин всегда оставалась дочерью своей семьи и покорно, смиренно смотрела на горизонт в надежде увидеть возвращение тех, кого любила, но дважды, Семеро, дважды она не дождалась: первый раз – жениха, второй – мужа. Не дождались ее Брандон и Рикон. Не дождаться она может и Робба, и Цареубийцу с девочками.

Она молилась о сыне и дочерях. Молилась о том, чтобы дни песком просыпались сквозь пальцы, и как можно скорее расцвело то осеннее утро, когда на пороге пред ней явятся Робб, Санса и Арья, и тогда она – только тогда и не раньше, честное слово, – позволит себе быть чуточку слабой, расплачется и никогда никуда их не отпустит. Вот о чем (о ком?) молилась Кейтилин Старк, но вместо того перед нею стояла другая девочка. Не та, о которой она просила, чужая, вражеская девочка с неправильными, совсем не рыжими и совсем не темными волосами, и даже глаза ее были вовсе не синие, а какие-то карие, и все равно недостаточно темные, чтобы в них увидеть волчий взгляд младшей дочери. И вроде бы две ноги, две руки – человек, не иначе, но все в этой девочке было наизнанку. Не моя. Не любимая. Не та.

А где та, а где те? Сердце свело от непрошеных чувств, а воображение оседлало коня и унеслось в Королевскую Гавань, где были заточены ее дочери. Добра ли Серсея Ланнистер к ним? Не мучает ли их мальчишка Джоффри? А если и Арья в самом деле пропала, то где она, к каким людям попала, и помогли ли они ей, не оттолкнули ли, не обидели? Мучается ли такими же вопросами мать этой девочки, этой Элейны, – какое тягучее, чужеземное имя, так не зовут ни на Севере, ни в Речных землях – этой утомленной дорогой и страхом девочки?

Мучилась ли (мучается?) этим мать Джона Сноу?

– Вы очень добры, – ответила она на слова о Риверране и хотела сказать, что однажды покажет его окрестности, но не стала обещать того, в чем не была уверена, а после продолжила так же ровно и спокойно, –  Роллам станет воспитанником лорда Русе Болтона. Вашего брата отправят в Дредфорт, и там он будет защищен от тягот войны, вы можете не печалиться о нем.

Успокаивала ли хоть раз Серсея Ланнистер ее напуганных дочерей, обнадеживала ли хоть одним добрым словом, облегчала ли хоть каплю их страх и горе? Кейтилин не верила в это. Не верила в это и к своему ужасу осознавала, что целых четырнадцать лет она была еще хуже самой последней Серсеи, ибо отвернула от себя не сына врага, но сына любимого человека.

– Садитесь, леди Элейна, – с большей мягкостью сказала Кейтилин, подойдя чуть ближе, – вам не следует так бояться. В Риверране вам не причинят вреда.
Девочка, обычная девочка – две руки, две ноги, ничего нового, вот голова и лицо, из-под платья выныривают стопы, и волосы длинные, хорошие, это видно с первого взгляда, только совсем спутанные, как будто ей дали ванную, но не дали хорошей служанке о девочке позаботиться потом. 

– Вы говорите, вы ничего не видели, – Кейтилин оглядела комнату и, найдя нужное, подошла к столику, – вас лишили пира и отправили рано спать? – взяв расческу в руки, Кейтилин обошла девочку со спины, подошла к ней осторожно –  как убийца –  взяла спутанные волосы Элейны и легко провела по ним, придерживая так, чтобы не порвать, – вы знаете, что с вашей сестрой?

Дети, дети, дети – все возвращалось к ним. К старшему сыну с глазами нет ярче; его прозвали Молодым Волком, свирепой и красивой славой он обессмертил свое имя смолоду, но кто бы сделал неуязвимым от стрел и мечей его самого. В самые черные из дней Кейтилин была рядом с ним, была она подле и в день его венчания на северное царство под крики громогласных и воинственных лордов, и в день спешной свадьбы в Близнецах, и после победы в первой битве, и в тихие риверранские дни – она узнала Робба таким, каким не видели его ни отец, ни братья, ни сестры, но почему же так сильно в памяти другое, не королевское, не воинственное и отнюдь не величественное, а самое простое, винтерфелльское: вот он стучит деревянным мечом, вот искристо смеется за обеденным столом, вот робеет под взглядом отца. Иногда казалось, легче забыть, но забери у нее эти крохи отсыревшего в осень счастья, и что останется? Уж лучше боль, лучше любая боль, лучше лютая боль, чтобы рвалось сердце под сетью ребер, но дети, вас пятеро, а сердце одно – оно скоро не выдержит такой любви и такой муки.

Все возвращалось к Роббу и тем другим, с кем была разлучена давно, давно, давно… Сколько пройдено верст, сколько спето молитв, сколько выплакано слез – хмурые горы тоски за плечами, а впереди как будто и нет ничего. Все возвращалось к нему, Роббу, и тем другим… К ласковой, медовой голубке; из миловидного птенчика, наверное, под южным солнцем выросла взрослая птица. Должно быть, Санса совсем одевичилась, сбросила розовую кожицу ребенка и расцвела северной розой в грязной канаве столицы. Красавицей звали ее уже в детстве, красавицей наверняка почитают сейчас, но как поможет это ей в минуту отчаяния, как защитит в самый темный миг? За красоту не щадили никогда. И как страшно, как страшно матери не знать, сможет ли она утешить дочь в минуту женской скорби, успокоить перед свадьбой, взять на руки ее новорожденных детей, да что там! Только бы увидеть, просто увидеть и знать, что здорова и цела, а остальное приложится. Одну бы только весточку, всего одно письмо, одно слово – что угодно! – чтобы вселить надежду: я люблю тебя.

И твою сестру.

Все уходило к детям. К угловатой, как жеребенок, к колючей, как ветви ежевики, как морозное утро, как солома в мягких волосах, мальчишке-девчонке, о которой ни слова с начала войны. Не знаешь, что хуже: неведение или злая правда. Еще одна черная весть ударит топором по сердцу, рассечет на две части, сердце несчастное, бедное, старое, кто тебя обрек на такое мученичество?

Робб, Санса, Арья… Слова какой-то знакомой песни, да только мелодия пеплом развеялась по морозному воздуху войны. Робб, Санса и Арья – повторять как молитву. Три, четыре, пять… Если руку лишить двух из пяти пальцев, она уже никогда не будет целой, и никакой протез из новых дней не заменит утерянного, но можно сберечь три других пальца и научиться забыть, что могло быть иначе. Робб, Санса и Арья, Робб, Санса и Арья – все о них, все ради них, и так мало о тех, кто мертв. Одинокий волк погибает, но стая живет – стая, а как жить стае, когда нет вожака, когда волчица оставила своих маленьких, пушистых, беззубых щенят и обрекла их на смерть. Одинокий волк погибает? Своей тропою шел волк из молока и крови, вел куда-то на Север своего черноокого хозяина. «А этот сдохнет первым», – так кто-то сказал о призрачном волчонке из принесенного выводка, но вышло почему-то иначе.

Почему-то была жива и эта девочка. Волосы Элейны, что у Арьи, темные, что у Сансы, мягкие. Красивые, хорошие, крепкие волосы, такими бы косы плести, вот сейчас она ей и заплетет одну – аккуратный рыбий хвостик. Занятые руки облегчает тяжести души, а прикосновение к девичьей головке обманывает тоскующее по дочкам сердце. Прядь за прядью ложится в руку, но эту девочку не сделаешь своей, из нее не сплетешь, не вылепишь дочь; не северная, не волчья, не своя, у Элейны слегка поджарены летним солнцем руки, но Кейтилин любимы другие, светлые, у этой девочки медово-ореховые глаза, большие, невинные, грустные…

Такой не место на Севере. Такой не место в Дредфорте, и такой бы могло найтись маленькое место в речной ракушке Талли. Эдмар уже впустил в замок ораву голодных ртов, неужто что изменится от одной девочки? И если она будет добра к леди Элейне, быть может, Боги сумеют защитить Сансу и Арью от когтистых рук короля, его матери и дяди.

– Признаться, леди Элейна, это не мне решать. Я мать короля, но не королева. Быть может, лорд Болтон и так собирается взять вас вместе с вашим братом в Дредфорт, и если это утешит вас, я могу спросить его об этом.

Взять маленькую девочку в жены было бы выгодно для того, кто ищет кроткую и послушную жену, но лорд Болтон уже прикупил себе супругу у Уолдера Фрея. Домерик Болтон был мертв, а мертвым жены не нужны. Зато нужны компаньонки живой леди Болтон, да только с трудом верилось, что Русе Болтон озаботился завести подружек для новой жены. Кейтилин вообще не была уверена, что он будет с ней откровенничать и поделится планами на судьбу девочки, но все же – она попытается. И быть может, если она сумеет материнским крылом хоть ненадолго, но приголубить одну несчастную сироту, то ей воздастся за это живыми и здоровыми дочерьми.

– Я буду молиться за вашу сестру. Как ее звали, леди Элейна? – говорила Кейтилин так же мягко и ласково, как некогда с Бриенной, – не спугнуть бы! – и продолжала вить косу, – надеюсь, она найдется живой и невредимой, хотя едва ли, а вместе с ней и мой сын. Вы видели его? Он не был ранен, не казался больным?

Кейтилин верила Русе Болтону и всем его словам, но не потому, что он ей казался настолько надежным, а лишь потому, что кроме него, ей и некому было поверить. Только ему да его людям, а что проку с тех, когда они лишь повторят его правду? Детские глаза же – как говорят – видят то, что сокрыто от прочих, и если только Элейна заметила незаметное (или то, что хотели оставить незаметным), тогда у Кейтилин будет еще одна правда, кроме болтоновской.

Замолчали руки. Успокоились, последнюю прядь заковав в широкую косу; волосы у Элейны хорошие, на Юге из таких целые башни на голове сооружают, но ни Север, ни Речные земли не жалуют пышность причесок, зачем? Красота в естественности, в нетронутости, в простоте. Медные воды волос Кейтилин Старк спускались с плеч ее некогда светлых и гордых, а ныне уж очень уставших, а иногда послушно ложились в русло косы – безыскусность форм была Кейтилин по вкусу, к чему эти чудеса на голове; так же считал и Нед. Он любил ее волосы. Но лучше бы об этом не думать.

Любая живая мысль, что голос в пещере, громко кричит и сотни призрачных воспоминаний воскрешает, те эхом ему отвечают, стонут и плачут, как некормленые дети, как брошенные щенки, они жалобно взывают к себе, слабые, грустные, отчаянные, как же заставить молчать в себе этот мглистый сонм звучащих голосов, если бы, если бы, если бы только можно было душу серой хворью покрыть и не давать ей боле чувствовать хоть что-то, как было бы, пожалуй, хорошо…

Кейтилин садится к Элейне. Элейна благодарит за обещание молиться о ее сестре. Сдержанно и вежливо, но с прохладцей, да оно и понятно. К ней в дом с мечом вошли, ее из постели, маленькую, уставшую, напуганную, выдернули, ее гнали по прозябшим землям Ланнистеров и Талли, чтобы здесь посадить на замок и заставить участи своей – незавидной поди – ждать. Ее зовут Джейн Вестерлинг… Красивые у девочек имена, ладные и простые, но звонкие, пестрые, что цветы на летнем лугу, ее зовут Джейн Вестерлинг, а тебя зовут Элейной, а моих дочерей зовут Сансой и Арьей, ты знаешь их? Конечно, не знаешь, где тебе, ты столицы не видела и вряд ли увидишь, но там и не на что смотреть, хотя мне когда-то очень хотелось, только вот отец не позволял, правильно делал, но я не очень понимала и завидовала. Там замок стоит красивый, гордый, высокий и красный, говорят, железный цветок власти распускается в его чреве, на нем ведь даже сидел мой супруг, а еще к подножью его, говорят, бросили тельца детей Рейегара, но уж об этом ты точно знаешь, еще говорят, драконьи черепа спят в его подвалах, говорят, да много чего говорят. Видишь, сколько я могу сказать тебе, да не скажу. А сколько не скажешь ты мне?

– Вашу сестру назвали в честь королевы, жены Мейгора Жестокого? – вдруг спросила Кейтилин.
Черная невеста, одна из тех, что к алтарю повел в один день перед взором Богов и людей, сын Эйгона Завоевателя, да только, видно, если люди и смирились перед дикими традициями Таргариенов, то Боги за жадность короля покарали мертвыми детьми. Негоже смертным преступать святые законы, видно, даже королям такое с рук не спустят. Но что же такого содеял ты, Король Севера, что тебя наказали предательством и ударом в спину?

– А вас именем Девы из Башни. Говорят, среди трех, Элейна была самой прекрасной, и она прожила долгую, счастливую жизнь… – куда проще говорить о том, что отцвело и ныне живет только в книгах, будем говорить о королевах, принцессах, о всем, что так далеко, что уже утихло, умерло, ушло в землю, – она родила семерых детей, говорят, она была умна и храбра, – леди Старк на мгновение замолчала, глядя в ореховые глаза узницы Риверрана, и после сказала, вновь поднимаясь на ноги, – храброй должны быть и вы, леди Элейна.

Зима ведь, говорят, близко.